"Смерть не так уж страшна. Она была бы ужасна, имей силы удерживаться с тобой.
Гибель или не последует, или неимоверно проворно окажется позади, без вариантов. Будто ты не улавливаешь, по каким
убогим поводам от жизни с безразличием отрекаются? "

В жилище номер шестнадцать, на двадцать первом этаже - царил беспорядок. Вещи небрежно покоились под дородным
слоем пыли, так, точно к ним не притрагивались уже целую эпоху. Веяло растопленным воском, дымом свечей.
Звезды дышали в дыру над окном, а Август выталкивал из легких заклинания и как мантру повторял под шаманский
напев расстроенной гитары отчаянные мольбы...[ останься со мной.. останься ] шепотом.
Август-старший любовался этим изображением сумасшествия и разрухи уже очень долго - с того времени,
как Роберты не стало. Она умерла так, как умирали многие..в двадцать семь: от чистого героина, в дешевом
гостиничном номере, в одиночестве, оставив за собой только пух импровизированных крыльев .. и музыку.
Август-младшенький..он разделял с ним все: имя, плоть, существование, параллельно мать и любимую в лице Роберты.
В этом доме воском застыло само время и ни единую пожитку не двигали с минуты, коль скоро девушки не стало.
Август хранил в голове и сердце, как остро врезающийся в плоть и нервы край бритвы, воспоминания о лебединых
перьях, что осторожно копились на их ложе вместе с лепестками черных роз.
Они копились после каждого похода на бережок озера в городском парке..Думая о Роберте, они собирали ее
белоснежные крылья из этих перьев и этого пуха, выражая так чувства к ней.
Только белоснежные. Чтобы покрасивее обагрились ее ароматной кровью. Они могли, правда, выражать любовь и иначе: ночью, так,
чтобы она стонала и извивалась под их телом от страсти и наслаждения. Они могли резать ее и пить кровь в знак
признания ее совершенства. Иногда в лебединые перья вплетались совиные. С защитными рунами, что бритвой вырезали
прямо на бледной коже, они сочитались очень хорошо. ОНИ сходили по ней с ума, видели в ней свой фетиш, свою
религию, свое покаяние. Но Роберта была лишь человеком.
Защитные руны не помогли. Ее не стало.
Звук расстроенной гитары эхом разносился под сводами высокого потолка, усеянного дырами в штукатурке и ловцами снов.
Август-старший иногда аккомпанировал младшему на клавишах фа-но. Правда имея лишь одну пару рук на двоих и
одно вообще тело, не выходило играть одновременно, но старший очень старался, чтобы младшенькому не было
так одиноко..

Лауро повесился перед дверью своего любовника, приколов острым гвоздем к груди записку, гласившую:
" Ложь, конечно же, потому что в этой гребаной жизни все мы рождаемся одинокими."
Одиночество им отродясь не скрывалось, он не бегал от своей правды и выставлял ее напоказ, достоинством..
Только какое же это достоинство, когда оно есть у всех? Бесконечный трип окружающей жизни,
такой же явственный, как его.. " выступающие ребра под
мраморно-белой кожей". Так любил выражаться один его изумительный приятель, утонченный писатель..
Богема с восхитительно-больным воображением.. Редкая драгоценность. Может быть, за всю свою жизнь
Лауро действительно любил только его? Да только.. какая разница.

Никки устремился с крыши, потому что казалось: там, в глубине грудной клетки, в глубине самого тела и души..
такая безнадежная пустота, будто кроме нее ничего нет и стоит вспороть кожу, она вырвется оттуда наружу,
поглотит все бытие. И вовек ни черта на свете не было бы важным.
Ему казалось, он надеялся..что пустота уничтожит это холодное, арболитное, глобальное одиночество человеческого
муравейника, чьи чудовища человечность давно утратили.
Выражают каждый свое "я" грязно... цинично. Да еще
и похваляясь этим. Впрочем, бывали и аккуртные циники..трусы под видом выставленной напоказ смелости
и добродетели. Никки думал, что если он упадет и разобьется вдребезги, это подействует как водородная бомба
и сметет этот мир вырвавшейся из него, столь явственно ощущаемой космической пустотой, которую сам мир ему породил.

Иной раз даже в клубе, насыщенным трепыханием в висках и вибрацией в желудке - из-за этой сногсшибающе громкой, ритмичной музыки;
среди лиц в неоновом свете и дымном экстазе, кто-то, однажды сбежавший из дома, крадется сквозь опьяненную толпу в свой
завершающий путь к испещренным непристойными надписями туалету, чтобы вонзить клинок в собственный живот..
только бы его не вернули.

И когда обжигающе-леденящее покрывало
августовской ночи накрывало твои плечи и ты поспешно кутался в уютный плед в безопасном теплом доме,
были те, кто шли в холодную пустоту и становились сверкающими, будто под их кожей растекалась луна. Дети Ночи.
Дети, воспитанные кислотными трипами, гроханьем андерграудной музыки и холодом улиц.
Роскошные и слишком привлекательные, чтобы в них можно было признать мертвых..
Уже просочившиеся, уже конвульсивно танцующие наркотические танцы среди пропахших потом, дымом и алкоголем тел -
теплых и живых. Такие же размалеванные и также разодетые - дешевой бижутерией и черными обрывками,
нравящимся этим павлинам, юным, восхитительно красивым. Непристойно красивым.

А как они красивы, облеченные в эстетику смерти..но еще не успевшие разложиться и начать трупно вонять.
Август-старший собирал их и нес домой - развлекал любимого брата, Августа-младшего. Они помещали тела в ванную
со льдом, чтобы те не портились. Они предавались с ними любви, которой были лишены со смертью Роберты.
Они были прозваны Падальщиком не зря. Август
собирал всех их. С отметинами на шеях, нежных, хрупких, холодных и бездвижных.. с широко раскрытыми,
подведенными черным углем глазами.

Они не считали, что творят какое бы то ни было зло, что бы о них ни говорили.
Никакое зло не велико, если оно последнее.. Пришла к тебе смерть?
Восхитительно прекрасная, с зелеными как шартрез или же голубыми, как арктический лед глазами; с волосами платиновыми или же черными как смоль, с клыками в пол-мизинца..
которые тоже кажутся не менее прекрасными на этом точеном лице.
Ты еще поймешь..Смерть не так уж страшна.

- Думая о тебе, я сохранял цветы..

Серые тени современных высоток, набухшее пасмурное небо и шаловливый северный ветер, подгоняющий в спины прохожих. Обесцвеченный, черно-белый мир, где только розам разрешено хранить кроваво-красный цвет своих хрупких и нежных лепестков бутона. Словно в замедленной киносъемке бьются воды о каменную стену пристани и как-то протяжно и жутко доносится стук магазинных вывесок, тысячью змей вползая через пространство, как сквозь невесомое желе, в зону доступа человеческого слуха. Лениво мигает светофор тремя оттенками одного цвета и безликая толпа в два потока устремляется в противоположные концы улиц. Белоснежные стены первых этажей и зеркально чистые окна ресторанов, сквозь которых видно, как немногочисленные клиенты пьют черный кофе, устремив блеклый взгляд в мониторы ноутбуков. И где-то надрывно скрипит дверь - очередной клерк спешит на работу...
...Во дворе кафе, у сероватого деревянного и отполированного столика стоит юноша, хрупкого телосложения. На нем рокерские берцы насыщенного черного цвета, как и леггинсы, концы которых заправлены в обувь. Невероятно, казалось бы, длинная рубашка до колен с белоснежным фоном, украшенная черно-белыми фотографиями улиц Праги. Длинные волосы, одна часть которых окрашена в черный, другая контрастом в ярко-белый. Заостренное, волчье лицо с характерными глазами-углями и губы в позе жесткой усмешки. Разрисованные до локтей руки, немного длинноватые ногти, крашенные в черный "глянец". Юноша всматривался в окружающий его мир и не видел ровным счетом ничего. Просто белесый туман Пустоты. Хотя рядом были люди.

..А за окном бархатным покрывалом уже ложилась ночь...

Мокрые пряди плетьми били по распаренной коже оголенной спины. Усевшись в кресло, он по привычке уместил ноги на своем рабочем столе. Нагнувшись, извлек из ящика ватные тампоны, черный лак и жидкость для его снятия. С омерзением открыв колпачок, Антуа осторожно втянул в себя ядовитый запах. Сморщившись от ощущения того, как отрава проходит по его легким, он принялся красить свои заостренные ногти. Аккуратно, затаив дыхание, боясь напартачить и вымазаться в этом черном глянце, парень провел кисточкой по ногтевым пластинам, невольно любуясь своими длинными, бледными пальцами, как у музыканта.
Закончив, он так же аккуратно закрыл колпачок и замахал руками, ожидая высыхания лака. Даже не задумываясь о том, чтобы убрать вещи на свои места, Антуа который раз пожалел о сломанном фене, не обращая внимания на чудовищный бардак в своей квартире. Отсчитав несколько минут и, удостоверившись в том, лак не смажется, он встал и снова ушел в ванную. Откинув волосы назад, он взял черный карандаш и такого же цвета тени. Проведя контур глаз, он щедро вымазал веки тенями. Пойманная случайным взглядом тушь полетела в мусорную корзину - он не любил красить ресницы и брови. Тем более тушь не его, а рассеянного друга, с которым он недавно основательно поругался.
- Ты все время красишься и одеваешься, как гот. Не надоело? Ты уже не подросток.
- Иди и лечи мозги малолеткам. Но не мне.
- Знаешь, ты аморальный тип.
- Кто бы говорил.
- Я уже завязал с этим.
- Правда? Ну и катись к черту.
- Что, прости?
- Проваливай, я сказал.
Он закрыл дверь перед самым носом ошарашенного блондина, матерящегося на весь подъезд.
И все. Больше они не разговаривали. Примерно с месяц, а домой "аморальный тип" вернулся только вчера, после продолжительной гулянки в особняке у подруги.
Довольно оглядев свое скуластое лицо, он вышел в зал. Осторожно натянул на себя черную футболку, с изображением оскалившейся пасти волка, а после кожаную куртку, поверх футболки. Отыскав коробку с различными шипастыми браслетами и прочими подобными аксессуарами, он извлек три когтя, тут же напялив их на пальцы. Дальше был толстый браслет, с металлическими заклепками и, естественно, шипами. Достав длинную цепочку, Антуа нацепил ее на джинсы. Три разные сережки в одно ухо и две в другое.
Расчесав уже высохшие волосы, он прошел в коридор и достал длинные сапоги на платформе. С цепями. С шипами. Красными шнурками на черном фоне типичного кожзама. Но такими родными, до слез. Кажется, они служат ему уже четыре года, несмотря на его проклятия по отношению к занудной шнуровке. А что поделать? «Терпи казак, атаманом будешь» - мелькнуло у него в мозгу, пока он пять минут одевал боты.
Оглядев себя в зеркале шкафа, он довольно улыбнулся, прожигая собственное отражение взглядом изумрудных глаз. В одной книге он вычитал сравнение с шартрезом, таким же зеленым морем, и теперь он всегда сравнивал свои глаза с цветом этого ликера. А ведь, если подумать, от его чарующего взгляда пьянеют не хуже...
Он прекрасен и ему плевать на чужое мнение. На выговоры за задержки квартплаты, на сплетни согбенных старух о его нетрадиционной ориентации. Вообще он не гей, а би, потому что иногда ему хотелось разнообразия. И в этом он не видел ничего страшного и противного, даже наоборот. Антуа возвращался домой глубокой ночью и глубокой ночью уходил. Бывало, что его месяцами не было дома. Он поносил курящих соседей сверху за то, что они портили запахом курева утро и не выслушивал их колкие ответы. Ему была глубоко параллельна их серая рутина жизни, как и они сами.
Закрыв за собой дверь, он вытащил телефон, наушники, и быстро всунул проводник в отверстие. Надавив на железную входную дверь, парень вышел на улицу, оставляя позади изукрашенный похабными записями не доросших до 18 отморозков подъезд, и не слыша противного скрипа двери.
В лицо ему ударил холодный ветер, которому он с наслаждением подставил лицо. Не глядя нажав на плэйлист, Антуа двинулся в ночь, слушая вовсе не готскую песню, задумываясь обо всем и ни о чем, уже находясь на грани реалей и иллюзий, тихо подпевая женскому, дерзкому голосу:
- I don't like when people call me insane, i don't like when people forget my name, i don't like when people eat from my plate.
I feel hate...

Свергнутыми кайзеры ждут оглашения даты казни в темницах.
Былые авторитеты стали врагами номер один. А некогда худшие в твоем понимании... Да они так и остались крысами.
Привычное место жительства нельзя вернуть. Оно должно быть покинуто.
Навсегда, в качестве прошлого.
И этот новый город, начиная с незнакомой трассы где-нибудь во всеми позабытой степи.
Раздираемый противоречиями, кроя благим матом самого себя.
Метры, перерастая в километры. Прочь.

Возьмите в руки нож и воткните лезвие меж выпирающих ребер. Движения сверху вниз, с целью достать до горького сердца, порождают распускающийся бутон из вывороченных кусков плоти и эта тонкая струя алой крови в виде стебля...
Вам страшно? Скажите, Вам противно?
Дабы взять себе розу Вы не станете хвататься за нежные лепестки, но готовы ли Вы уколоться о прекрасные, загнутые шипы?

Следы ее босых стоп смыты волной невнимания, ее силуэт скрыт грязно-серой стеной неотложных дел. Муза, подобная кошке - либо все, либо ничего. Корми ненасытную тварь эксабайтами неоновой музыки и секстиллионами затягивающих в глубину своих смыслов фото.
Не различая временных граней, крадущейся походкой в потаенное твоего сознания, она вскрывает всю подноготную, она ищет пульс, следует за выгодой, кою выжимает из тебя, живого материала, до последней кристальной капли.
Связать ее с самим собою, проколоть руки, продеть проволоку, привязать ее к себе, но. Она извивается в руках, лишающих свободу, а без нее умираешь, деградируешь, питаешь к ней зависимость, сила которой во много раз превосходит зависимость от наркотика.
Муза, подлинный идеал бессмысленных и столь нереальных скитаний, мыслей вслух где-то в полночь, с "горячим как ад, чёрным как дьявол, чистым как ангел и сладким как любовь" в непослушных руках.
Каждое слово, сказанное под влиянием экстаза от нее, имеет большую ценность, чем серебро и рубины, Луна на обугленном небе и звезды - глубоководный планктон.
Она достойна моих_твоих мучений.
И бесконечных жертв.

Мальвина - шариковая ручка, Пьеро - блокнот.
Клавиатура - документ.
У меня может быть целый вагон времени, бесконечная черная вереница архивов из памяти, движущаяся там, где вздумается и всего один пассажир с покрасневшими от недосыпа глазами, вглядывающимися куда-то в даль - кто хочет повторения истории Титаника?
Этот пассажир может остановить свой поезд, сойти с него, увязая двинуться прочь и найти по дороге сокровище, что неминуемо будет забрано и возложено где-нибудь между тысяч своих собратьев по ценности в черной дыре вместимости вагонов.
Пассажир может. Пассажир делает. Остановки, новые артефакты, от которых зачастую не бывает пользы.
Самое ценное в этом пути не тот багаж, что за спиной, а фиолетовое небо-море, создающее в воображении картины и погружающее в свой мир, а этот поезд - всего лишь формальность сознания, тем более что половину мнимого золота мы теряем, не замечая.
Сколько бы не было времени, сколько бы не был богат Невыспавшийся, он не сможет потратить отданное в его распоряжение до конца правильно. Так и я. Богат временем и вдохновением, где-то шляется по закоулкам муза, но я не могу написать нечто, волнующее меня самого, но если и напишу историю_для_кого-то, сам не увижу в ней своей души.