"Смерть не так уж страшна. Она была бы ужасна, имей силы удерживаться с тобой.
Гибель или не последует, или неимоверно проворно окажется позади, без вариантов. Будто ты не улавливаешь, по каким
убогим поводам от жизни с безразличием отрекаются? "

В жилище номер шестнадцать, на двадцать первом этаже - царил беспорядок. Вещи небрежно покоились под дородным
слоем пыли, так, точно к ним не притрагивались уже целую эпоху. Веяло растопленным воском, дымом свечей.
Звезды дышали в дыру над окном, а Август выталкивал из легких заклинания и как мантру повторял под шаманский
напев расстроенной гитары отчаянные мольбы...[ останься со мной.. останься ] шепотом.
Август-старший любовался этим изображением сумасшествия и разрухи уже очень долго - с того времени,
как Роберты не стало. Она умерла так, как умирали многие..в двадцать семь: от чистого героина, в дешевом
гостиничном номере, в одиночестве, оставив за собой только пух импровизированных крыльев .. и музыку.
Август-младшенький..он разделял с ним все: имя, плоть, существование, параллельно мать и любимую в лице Роберты.
В этом доме воском застыло само время и ни единую пожитку не двигали с минуты, коль скоро девушки не стало.
Август хранил в голове и сердце, как остро врезающийся в плоть и нервы край бритвы, воспоминания о лебединых
перьях, что осторожно копились на их ложе вместе с лепестками черных роз.
Они копились после каждого похода на бережок озера в городском парке..Думая о Роберте, они собирали ее
белоснежные крылья из этих перьев и этого пуха, выражая так чувства к ней.
Только белоснежные. Чтобы покрасивее обагрились ее ароматной кровью. Они могли, правда, выражать любовь и иначе: ночью, так,
чтобы она стонала и извивалась под их телом от страсти и наслаждения. Они могли резать ее и пить кровь в знак
признания ее совершенства. Иногда в лебединые перья вплетались совиные. С защитными рунами, что бритвой вырезали
прямо на бледной коже, они сочитались очень хорошо. ОНИ сходили по ней с ума, видели в ней свой фетиш, свою
религию, свое покаяние. Но Роберта была лишь человеком.
Защитные руны не помогли. Ее не стало.
Звук расстроенной гитары эхом разносился под сводами высокого потолка, усеянного дырами в штукатурке и ловцами снов.
Август-старший иногда аккомпанировал младшему на клавишах фа-но. Правда имея лишь одну пару рук на двоих и
одно вообще тело, не выходило играть одновременно, но старший очень старался, чтобы младшенькому не было
так одиноко..

Лауро повесился перед дверью своего любовника, приколов острым гвоздем к груди записку, гласившую:
" Ложь, конечно же, потому что в этой гребаной жизни все мы рождаемся одинокими."
Одиночество им отродясь не скрывалось, он не бегал от своей правды и выставлял ее напоказ, достоинством..
Только какое же это достоинство, когда оно есть у всех? Бесконечный трип окружающей жизни,
такой же явственный, как его.. " выступающие ребра под
мраморно-белой кожей". Так любил выражаться один его изумительный приятель, утонченный писатель..
Богема с восхитительно-больным воображением.. Редкая драгоценность. Может быть, за всю свою жизнь
Лауро действительно любил только его? Да только.. какая разница.

Никки устремился с крыши, потому что казалось: там, в глубине грудной клетки, в глубине самого тела и души..
такая безнадежная пустота, будто кроме нее ничего нет и стоит вспороть кожу, она вырвется оттуда наружу,
поглотит все бытие. И вовек ни черта на свете не было бы важным.
Ему казалось, он надеялся..что пустота уничтожит это холодное, арболитное, глобальное одиночество человеческого
муравейника, чьи чудовища человечность давно утратили.
Выражают каждый свое "я" грязно... цинично. Да еще
и похваляясь этим. Впрочем, бывали и аккуртные циники..трусы под видом выставленной напоказ смелости
и добродетели. Никки думал, что если он упадет и разобьется вдребезги, это подействует как водородная бомба
и сметет этот мир вырвавшейся из него, столь явственно ощущаемой космической пустотой, которую сам мир ему породил.

Иной раз даже в клубе, насыщенным трепыханием в висках и вибрацией в желудке - из-за этой сногсшибающе громкой, ритмичной музыки;
среди лиц в неоновом свете и дымном экстазе, кто-то, однажды сбежавший из дома, крадется сквозь опьяненную толпу в свой
завершающий путь к испещренным непристойными надписями туалету, чтобы вонзить клинок в собственный живот..
только бы его не вернули.

И когда обжигающе-леденящее покрывало
августовской ночи накрывало твои плечи и ты поспешно кутался в уютный плед в безопасном теплом доме,
были те, кто шли в холодную пустоту и становились сверкающими, будто под их кожей растекалась луна. Дети Ночи.
Дети, воспитанные кислотными трипами, гроханьем андерграудной музыки и холодом улиц.
Роскошные и слишком привлекательные, чтобы в них можно было признать мертвых..
Уже просочившиеся, уже конвульсивно танцующие наркотические танцы среди пропахших потом, дымом и алкоголем тел -
теплых и живых. Такие же размалеванные и также разодетые - дешевой бижутерией и черными обрывками,
нравящимся этим павлинам, юным, восхитительно красивым. Непристойно красивым.

А как они красивы, облеченные в эстетику смерти..но еще не успевшие разложиться и начать трупно вонять.
Август-старший собирал их и нес домой - развлекал любимого брата, Августа-младшего. Они помещали тела в ванную
со льдом, чтобы те не портились. Они предавались с ними любви, которой были лишены со смертью Роберты.
Они были прозваны Падальщиком не зря. Август
собирал всех их. С отметинами на шеях, нежных, хрупких, холодных и бездвижных.. с широко раскрытыми,
подведенными черным углем глазами.

Они не считали, что творят какое бы то ни было зло, что бы о них ни говорили.
Никакое зло не велико, если оно последнее.. Пришла к тебе смерть?
Восхитительно прекрасная, с зелеными как шартрез или же голубыми, как арктический лед глазами; с волосами платиновыми или же черными как смоль, с клыками в пол-мизинца..
которые тоже кажутся не менее прекрасными на этом точеном лице.
Ты еще поймешь..Смерть не так уж страшна.